Человеку этому на роду написано проводить время главным образом за решением трудных задач, отпугивающих других. Еще мальчиком он не по возрасту рано увлекся законами метрического стихосложения. Пробовал писать комедии, выбирал длиннейшие псалмы и запечатлевал их в памяти. Пытался выучить наизусть все примеры из грамматики Крузиуса(1). Свои первые опыты в стихосложении он посвятил акростихам, загадкам, ана­граммам, а затем, когда стал более зрело судить об их истинных достоинствах, обратился к различным труднейшим жанрам лирической поэзии, слагая оды в духе Пиндара(2), сочинял дифирамбы, проявлял интерес к столь необычным вопросам, как неподвижность Солнца, происхождение рек, вид Атланта, уходящего головой в облака. Загадки и хитроумнейшие шутки доставляли ему живейшую радость, с аллегориями он забавлялся, прослеживая их до мельчайших подробностей, и лишь затем "хватал их за волосы". В подражаниях он стремился всюду, где только возможно, сохранять слова подлинника, толкуя их на свой лад. Когда он писал о каких-либо проблемах, особую радость доставляли ему парадоксы. Он считал, что французский язык якобы надлежит выучивать раньше, чем греческий, а в научных занятиях усматривал признаки заката Германии. Выступая оппонентом на диспутах (3), он всегда утверждал лишь то, что действительно думал. Описывая свои открытия, он всегда привносил в чистовой вариант нечто новое по сравнению с черновиком. Математику любил превыше других ученых занятий. В философии он прочитал в подлиннике сочинения Аристотеля, составил вопросы к «Физике», пропустил изрядную часть «Этики», а также «Топики», чтобы приняться за «Аналитики». Комментарии Планера пришлись ему по душе. При чтении «Физики» он восхищался Скалигером. Четвертую книгу «О метеорологических явлениях» он постиг, главным образом участвуя в диспутах. В теологии его внимание с самого начала привлек вопрос о предопределении, и он самостоятельно пришел к мнению Лютера об отсутствии свободы воли. Сколь ни удивительно, но еще в возрасте тринадцати лет он послал в Тюбинген письмо с просьбой выслать ему, если это воз­можно, какой-нибудь трактат о предопределении, что позволило оппоненту на одном из диспутов поддеть его так: «Уж не сомневаешься ли ты, приятель, в божественном предопределении?» Позднее ему удалось ознакомиться с мнением Лютера, которое тот изложил в своей книге, и вместе с Гунниусом он пришел к более разумному толкованию предопределения. Но поскольку он тотчас же затронул другой спорный вопрос кальвинистов, то был вынужден остановиться посредине и признать за богом определенные черты личности, познать которые нам не дано. Этого он добился, введя соответствующий гебраизм в слово «вечеря». Если ему и случалось утверждать, будто до Христа и древнейшим авторам воскресение не было известно, то к первому его побуждали споры между враждующими партиями, а ко второму — темные места в священном писании. Размышляя о милосердии божьем, он пришел к заключению, что язычники отнюдь не обязательно должны быть осуждены на вечное проклятие. В математике ему неоднократно случалось ломать голову над многими якобы еще не решенными проблемами и лишь впоследствии обнаруживать, что те давно решены. Он придумал небесные часы, разработал новую теорию, касающуюся главным образом пяти правильных тел,— предметы поистине трудные.

В истории он предложил новое толкование недель Даниила (4). Написал новую историю ассирийского царства, предпринял исследование римского календаря. Каким бы родом ученой деятельности ему ни приходилось заниматься, он всегда с жаром участвовал в диспутах и составлял извлечения из прочитанного.

Страницы своих рукописей он хранит довольно небрежно, зато всякого рода выпрошенные книги стремится всеми силами подольше не возвращать, будто те могут ему еще раз понадобиться.

Даже непродолжительное время, проведенное без пользы, причиняет ему страдание. Вместе с тем он далек от того, чтобы упорно сторониться человеческого общества. В денежных вопросах он почти скуп, в экономии тверд, строг к мелочам и ко всему, что приводит к напрасной потере времени. Вместе с тем он питает к работе непреодолимое отвращение, столь сильное, что часто лишь страсть к познанию удерживает его от того, чтобы не бросить начатое. И все же то, к чему он стремится, прекрасно, и в большинстве случаев ему удавалось постичь истину.

Своей добросовестностью он мало чем отличается от Крузиуса, намного уступает тому в работоспособности и превосходит того в здравости суждений.

Меркурий в VII доме (5) означает торопливость и нерасположение к работе, хотя сам Меркурий движется быстро, а Солнце в секстиле (6) с Сатурном означает усердие и настойчивость. Таковы два противоположных начала в этом человеке: он непрестанно испытывает раскаяние по поводу упущенного времени и все же постоянно бесцельно расходует время. Меркурий наделяет его склонностью к шутке и забаве, а также к игре ума с более легковесными предметами. В детстве он с упоением отдавался игре; став старше, он обрел радость в другом и потому пристрастился к другому. Следовательно, то, в чем человек находит удовольствие, зависит от его взглядов. Поскольку упорное нежелание расстаться с деньгами отвращает его от азартных игр, то он часто играет с самим собой. Вместе с тем нельзя не заметить, что подобная скаредность порождена отнюдь не стремлением к богатству, а боязнью нищеты. Впрочем, жадность почти всегда берет начало от такой обращенной боязни нищеты, но не только от нее: многие одержимы корыстолюбием. Он стремится к выгоде и к почету. Возможно, что и здесь во многом виновна боязнь нищеты. Он не чужд надменности, прислушивается к мнению толпы и склонен к жестокости. У Крузиуса же Меркурий находится в стоянии (7) и в противостоянии (8) с Сатурном. Я считаю, что чем свободнее Меркурий от лучей других планет, тем менее свойственно ему, как и асценденту (9), означать гибель. Например, в лучах Сатурна Меркурий приносит холод и способствует вялости духа, в лучах Юпитера рождает влагу и тепло. Там все увлечено страстью к наживе, здесь — стремлением к почестям. Коснувшись своими лучами Меркурия, как это происходит в моем случае, Марс сильно устрашает того. Меркурий теснит и раздражает дух, поощряя его к играм и располагая к самым различным вещам, как то: к истории, войнам, рискованным торговым сделкам, отваге и разносторонней деятельности (все это свойственно рожденному), возражениям, враждебным выпадам, порицанию всяческих порядков, критическому складу ума. Всего, что этот человек создал в науке, ему удалось достичь (и это не следует упускать из виду!) в общении с другими, отличая, высмеивая и браня дурные стороны людей, невзирая на лица. Эту черту с ним разделяет Ортольф (10). По моему мнению, Меркурий, находясь в соединении с Солнцем, способствует умеренности во всем, ибо в Солнце заключена середина всего. По этой причине стояние Меркурия, а также его прямое и понятное движение сказываются на силе дарования, а планеты, озаряющие своими лучами Меркурий, предопределяют, в чем эта сила. Так, если Меркурий находится в соединении с Венерой, то та придает ему нечто венерическое: слабость суждений, любовь к пению, людям и т. д. В соединении с Луной Меркурий порождает предрасположение к влажному, простому и хорошему, как у Магерлина. В соединении с Юпитером Меркурий на­деляет склонностью не только к простому, но и к суеверию, а в важных делах — к наивности. Когда же Меркурий свободен от лучей всех других планет, то он придает характеру человека особую искренность. Заметь: Солнце оказывает влияние, как и другие планеты, поэтому и Солнце необходимо принимать во внимание, а также асцендент, поскольку последний сказывается на наружном виде и телосложении. Поэтому если Юпитер находится в асценденте, то Луна с Меркурием порождают склонность к простому, как у Магерлина. У моего же деверя Симона склонность к простому вызвана совместным действием Луны, Венеры, Солнца и Юпитера.

Заметь: человек, думающий о чем-то постороннем и продолжающий писать, находится под влиянием Меркурия в квадратуре (11) с Марсом. Свободный Меркурий способствует ясности мышления, но квадратура с Марсом пересиливает и приводит к тому, что человек не ждет, покуда его мышление прояснится. Отсюда — частое раскаяние, поскольку способность к мышлению остается, а порыв проходит. Возможно, что Марс вызывает порыв лишь там, где сам преисполнен порыва. Но этим влияние Марса отнюдь не исчерпывается. У меня Марс, поскольку он близок к стоянию, означает непрестанно действующую, всепроникающую, неотвратимую силу, у других в соединении с Солнцем он порождает умеряющую, а в противостоянии — раздражающую силу.

Натура, весьма склонная к лукавству,— из-за живости ума. Но присущая ему тяга к лукавству, обману и лжи неодолима. Эти дурные наклонности проистекают из того же источника, что и любовь к шуткам: их вызывает Меркурий, а поощряет Марс. Однако имеются два обстоя­тельства, мешающие лукавству. Во-первых, боязнь дурной молвы: ведь больше всего он стремится заслужить истинную хвалу, и всякое умаление чести для него не­выносимо. От злых сплетен, хотя бы и самого невинного свойства, он готов откупиться любой ценой, и даже нищета страшит его лишь связанным с ней унижением. К этому с необходимостью приводит влияние Юпитера. Осуществляться оно может трояко: 1) если Юпитер занимает благоприятное положение (должно ли это сказываться на душе или на судьбе?); 2) если Юпитер находится в лучах Солнца и Венеры (такое расположение действительно потому, что, как я уже упоминал, Солнце оказывает такое же влияние, как и Меркурий); 3) если Юпитер находится в квадратуре с асцендентом (я склонен думать, что действенно именно это расположение планет, хотя отклонение от него составляет 6°). Что еще сдерживает лукавство этого человека, как бы благоприятно ни складывались обстоятельства и с какой бы осторожностью он ни действовал, так это его необычайная неудачливость: «ведь сколь ни хорошо задумана уловка, все же хитрецу она на ум приходит поздно». Вторая из названных мной причин неудач по существу сводится к первой, ибо неудачи вызывают стыд и замешательство. Вот я и думаю, не кроются ли причины неудач в самой природе вещей: не могут же завершаться успешно все махинации, творимые людьми. И все же кое-кому во многих случаях удается достичь желаемого.

Выясним теперь причины неудач этого человека. Меркурий как показатель не встречает не только существенных (если допустимо такое выражение), но и случайных помех, ибо находится он в VII углу. Следовательно, пребывая в этом доме, Меркурий не способен приносить неудачи и благоприятствует только удачам. Быть может, всему виной квадратура с Марсом? Но из нее я вывел самое лицемерие. Итак, квадратура с Марсом непосредственно не благоприятствует обману, ибо порождает и самый обман и то, что ему неизбежно сопутствует. Тем не менее некоторые умудряются плутовать столь успешно, будто для них не составляет никакого труда обмануть и бога, и людей. Даже если их усилия в конечном счете оказываются тщетными, мошенничество, успешно творимое на протяжении долгого времени, само по себе надлежит считать чудом. В чем же причина того и другого! (В лучах Сатурна). Разве не они вызывают непостоянство, забывчивость, неумение вовремя остановиться, безрассудность речи и объяснение следует искать в чем-то другом? Во всяком случае этот рожденный столь неудачлив в своем искусстве лицемерить, что оно не способно привести к последствиям более серьезным, нежели вызвать досаду у него самого. Возможно, что причины неудач, которыми неизменно заканчивались все его попытки обмануть кого-нибудь, кроются не в гороскопе, а в каких-то других свойствах души. В-третьих, причиной его неудач может быть Луна в депрессии (12), ибо во всех прочих делах успех не сопутствует ему, так же как и в обмане. Свойственное ему дружелюбие считают признаком недалекого ума, его обходительность принимают за чрезмерную доверчивость, набожность — за склонность к суеверию, веселый нрав — за глупость, справедливый гнев — за приступ бешенства.

Итак, я прихожу к следующему заключению. В квадратуре с Марсом, находясь к востоку от него и двигаясь быстро, Меркурий в VII углу благоприятствует хитрости, которую он означает, то есть способствует осмотрительности и побуждает вести себя так, чтобы решение, принятое под влиянием отдельной неудачи, не помешало всему делу (людям часто свойственно совершать именно эту роковую ошибку). Но, во-первых, по живости характера он не слишком далеко заходит в осмотрительности и так далее. Во-вторых, одной лишь его природы недостаточно для того, чтобы приводить к успеху всех мошеннических проделок, поскольку им не благоприятствует квадратура с Марсом. В-третьих, Луна, находящаяся в депрессии в XII доме означает, что мошеннические проделки не удаются людям, как и все прочее.

Человек, о котором идет речь, достиг ныне, когда я пишу эти строки, 26 лет, не внимая голосу рассудка, а скорее, как в юные годы. Затем он занялся необычайно разносторонней и многообразной деятельностью. В-третьих, не все постиг он своими силами. Из этих трех обстоятельств проистекают непрестанные сожаления о прошлом.

 Поговорим сначала о последнем. Даже без особых предзнаменований в гороскопе юности свойственно незнание многого. Следует признать, однако, что ему это незнание присуще в меньшей степени, чем другим. Теперь о втором. Он берется за множество новых дел, не завершив предыдущих. На то имеются следующие естественные причины. 1) Нерасположение к непродолжительной работе или внезапный, быстро угасающий порыв трудолюбия. Сколь ни велико прилежание этого человека, работа ему ненавистна. И все же он упорно трудится, движимый ненасытной жаждой знания и любовью к выдумке и фантазии. 2) Другая причина, по которой он не доводит начатое до конца, кроется в велении судьбы или, скорее, в особенностях его натуры: ведь затеянных им дел слишком много для того, чтобы их можно было довести до благополучного завершения. Кроме того, в тот момент, когда его захватывает новая идея, все кажется ему простым и легко осуществимым, при воплощении же становится трудным или затягивается на долгое время: ведь разум этого человека гораздо тоньше, проворнее и находится в большей готовности к действию, нежели любая рука. Кроме того, как уже говорилось, вина судьбы состоит в том, что исполнение даже тех намерений, которые он по своей природе мог бы довести до конца, откладывается или наталкивается на какие-нибудь препятствия. На мой взгляд, так происходит потому, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом. Здесь необходимо различать два возможных случая. В иных случаях, чтобы завершить то, начало чему положено разумом этого человека, потребен другой мастер, но тогда ничего нового не возникает, разве что этому человеку посчастливится встретить родственного по духу мастера, что бывает чрезвычайно редко. Найти такого мастера было бы необычайной удачей. В иных случаях задуманное доводят до конца другие люди, как бы выступающие в роли вспомогательных орудий и действующие этично. Я усматриваю особое невезение в том, что этому человеку необходимо случайно встретить помощника или что вспомогательные орудия редко оказываются у него под рукой. Впрочем, со всем этим следует подождать до выяснения вопроса о том, почему этот человек все задуманное вынужден осуществлять при поддержке других, а не своими силами (что в большей степени способствует удаче). Третья причина, по которой он затевает множество новых дел, многогранна: чем больше он страшится оставить незавершенным начатое ранее, тем сильнее его стремление приступить к новому. Этому стремлению в значительной мере способствует образ жизни ученого и кабинетная тишина. Если бы этот человек нес на себе тяжкое бремя какой-нибудь службы, то он не мог бы отдаваться своим возвышенным порывам, как, впрочем, и в том случае, если бы он был задавлен нищетой. Поэтому кормилицей его стремления к новому надлежит считать образ жизни, не обремененный ни высокими заботами, но и не задавленный нищетой. Об отличительных особенностях его образа смотри ниже. Что же касается самого стремления к новому, то без него невозможно никакое просвещение. Природный ум и ученость зависят от Меркурия, ибо я считаю, что на эти дарования указывает быстрый Меркурий в восточной части VII дома. Возможно также, что на стремление к новому дурно влияет квадратура с Марсом, означающим пылкость и скоротечность, и это стремление чинит помехи самому себе.

Но более всего способен разжечь страсть к новому пример других или трудность предмета, что свойственно Марсу, как и огонь, присущий природе Марса. Пример способствует подражанию, это — от Марса. Но пищу и конечную цель стремлению к новому дает любовь к истине, прекрасному, почестям, признанию и славе. Откуда берется стремление ко всему этому — вопрос особый. Торопливость и страстность, которую я назвал вредной, приводят к тому, что этому человеку случается высказывать суждения прежде, чем он успевает их обдумать. Поэтому в разговоре он часто допускает вздорные замечания, и ему никогда не удавалось экспромтом хорошо написать письмо. Но стоит лишь внести незначительные исправления, как все становится превосходным. Он так складно говорит и хорошо пишет, покуда его ничто не торопит, будто успел все продумать заранее. Но пока он говорит и пишет, ему на ум непрестанно приходят новые соображения либо относительно слов, предметов, выражений или приводимых им доказательств, либо о новых планах, и о том, не следовало ли бы умолчать именно о тех вещах, о которых он говорит. Так как другие, например Скалигер, превосходно пишут экспромтом, то у них непременно должно быть некоторое предзнаменование ясного разума в сочетании с предзнаменованием их страсти. Впрочем, чему удивляться, если язык — своеобразное проявление жизни, как и было задумано с самого начала. И все же некто другой, как тот, у кого Меркурий находится в VII доме к востоку и движется быстро и прямо, ничем не отличается от этого человека, ибо их разум наделен способностью воспринимать многое одновременно. Эта природная способность, по-видимому, связана с Луной и с асцендентом, а также с многочисленными звездами, отсюда — воображение и удивительная способность по одному вспоминать другое, хотя этот человек никогда не отличался хорошей памятью, как и многим другим, то есть такой памятью, которая бы удерживала услышанное или прочитанное. Поэтому он способен хранить в своей памяти лишь столько сведений и так долго, покуда известное ранее служит причиной воспоминаний и связывает их с чем-нибудь. В этом — причина многочисленных отступлений в его речи, поскольку все, что только приходит ему на ум из-за сильнейшего возбуждения всего хранимого в памяти, он хотел бы сразу высказать. Поэтому речь его сбивчива или по крайней мере малопонятна. Впрочем, следует заметить, что, как я уже говорил, причина этого стремления коренится в праздном образе жизни, хотя не исключено, что она не исчезла бы бесследно, веди он самый деятельный образ жизни. Ибо неоднократно случалось, когда он бывал необычайно занят на протяжении долгого времени (о причинах такой судьбы — в другом месте), то избавлялся от своей страсти. Он охотно отказывается от насущных забот о подыскании какого-нибудь в высшей степени почетного места и следует туда, куда влечет его дух, в силу чего он не избегает упрека, когда его ученость, всегда находящаяся в полной готовности, не позволяет ему с ходу выполнить какую-нибудь обязанность. Словом, хотя он о своих служебных обязанностях печется весьма рачительно, все же исполнение их сопряжено с трудностями, о которых уже говорилось. Никогда не ощущал он недостатка в материале, питающем его страсть, пылкое рвение и любовь к изучению всего трудного. Ему на ум одновременно приходят тысячи вопросов, решение которых, поскольку он не может ограничить себя во времени, наносит больший ущерб его служебным обязанностям, чем легкомыслие. Нет сомнения в том, что если бы ему выпала судьба идти на военную службу (о чем — в другом месте), то он показал бы себя храбрецом. Ибо не тот лучший солдат, кто растратил все свое состояние и с отчаяния отправился на военную службу. Ему присущи ярость, хитрость, бдительность, непрестанная готовность к мгновенному действию и, возможно, удачливость.

Теперь было бы уместно поговорить о первом, если бы о нем все уже не было сказано. Ни один из тех, в ком сильна страсть, не следует доводам рассудка; у юности — юношеские желания. И все же, чтобы до конца разобраться в этом вопросе, необходимо подробно рассмотреть разум, способность к суждению и пониманию. Я считаю, что тот, кто видят истину и добродетель, видит лучше всех прочих, что способности этой всегда сопутствует способность рассуждать здраво, и что тот, кто обнаруживает признак острого ума, способен судить о множестве вещей, в которых он разбирается, в силу чего суждение человека просвещенного при прочих равных обстоятельствах всегда ближе к истине, чем суждение невежды. Поэтому зодчий, воздвигший - чудесное здание, лучше судит о различного рода сооружениях, хотя он и не всегда является их создателем. Суждение — порождение разума, деяние — порождение страсти. Именно поэтому и случается иногда, что ученейшие мужи дают дурные советы государству, ибо они поддаются страстям и с нечистой совестью отстаивают дурное. И все же чем образованней человек, тем справедливее он по сравнению с человеком неученым и неопытным. Имеются и другие обстоятельства, мешающие некоторым установить познаваемую ими истину: папистам — власть папы, религия древности, одним — суеверия, другим — пристрастие к определенному государственному устройству или мнение множества единомышленников. Поэтому астролог не может заранее предсказать, каких взглядов будет придерживаться рожденный по любому вопросу. Впрочем, тому, кто силен разумом, как правило, обстоятельства менее всего мешают выносить здравые суждения. Не далек от вершины тот, кого потрясают вещи, имеющие заурядную форму и потому ставшие настолько привычными, что люди не могут постичь истину. Те же, кто встречает на пути к истине препятствия, не отличаются ни истинно высоким духом, ни особой ученостью. Беллармина отношу к числу ученейших. Ему мешает не религия, а пристрастность и страх за свою славу. Сколь многочисленны препятствия, затрудняющие познание истины. По-видимому, он не читает того, что пишут, или не задумывается над доводами, приводимыми в защиту нашего дела. Быть может, он надеется, что некие смягчающие обстоятельства позволят ему улучшить свое положение. Он пребывает среди наших врагов и придерживается того мнения, что не следует вносить необдуманные изменения и что надлежит все испробовать и испытать. Именно так и поступали ученейшие и достославнейшие мужи до нашего времени. Что мне сказать о Лютере? Он не похож на других. Чтобы постичь истину, он двигался не по той территории, по которой прошествовали мудрейшие. По этой причине он и стал самым мудрым из всех. Но что сказать о его пристрастии к сквернословию и брани? Подобает ли оно мудрому? Он поступал так, но не одобрял этого. Он заблуждался в страсти, а не в суждении. По-видимому, полезнейшим окажется тот муж, которому присущи не только здравость суждений, но и пылкость и страстность. Такой муж, если эти качества проявляются во всех его поступках и согласуются с разумом, действует как бы по божьему велению, В противном случае великие натуры вместе с великими добродетелями приносят и великие ошибки. Большой ущерб наносят справедливости те, кто честолюбив, обуреваем жаждой власти или корыстолюбием. В них страсть одерживает верх над разумом. Это подтверждает то, о чем я говорил в самом начале: способность к здравому суждению связана с одаренностью. Если какие-то знаки свидетельствуют об одном, то они свидетельствуют и о другом. Но чтобы вызвать все то, о чем я говорю, недо­статочно быть сильным в свете суждений, воспламеняться различными страстями, начав многое, продолжать заниматься многим, допускать необдуманные высказывания и в юности видеть не все. К этому надлежит, в-четвертых, присоединить невероятную любовь к славе, похвалам, одобрению. Этому человеку так часто случалось совершать нелепые поступки или высказывать бессмысленные утверждения, что следует опасаться, как бы его не сочли глупцом. То же суровое суждение он подкреплял и с другой стороны, решая, что хорошо и что плохо, в зависимости от того, как ответит судьба. До тех пор, пока начатое не приведет к успеху или к неудаче, он не может правильно судить об этом. Если он совершил какую-нибудь провинность тайно, то обдумывает содеянное почти спокойно. Во всяком случае он часто проклинает не то, что свершилось, а всю свою натуру. Особенно заботится он не о том, как снискать себе пропитание, не об одежде, не о горе, не о радости и не о своих работах. Его помыслы заняты главным образом тем, что думают о нем люди, которые все кажутся ему великими. Откуда это глупое стремление «быть замеченным», хотя само по себе то, чем он занимается, достойно всяческого уважения? Итак, необходимо рассмотреть два вопроса: 1) почему он любит лишь подлинную славу? 2) почему он любит ее так сильно? Выше мы уже выяснили нечто другое: почему все, к чему он приступает, сначала сопровождается столь пылкими и бурными восторгами.

Итак, если сила Меркурия кроется в Солнце, то причина проявляется лишь отчасти. Действительно, Солнце находится в секстиле с Юпитером и в соединении (13) с Венерой, которая есть не что иное, как красота, и, возмож­но, следует добавить, что квадратура Юпитера предшествует асценденту, Солнце стоит в VII доме, а Луна — в тригоне (14) с Марсом. Кроме того, возможно, что Луна находится в асценденте с весьма многими звездами. К тому же Юпитер располагается в глубине неба (15). Разве все это — не многочисленные благоприятные показатели? Итак, Солнце в секстиле с Сатурном делает подозрительным, беспокойным, боязливым, склонным к ночным бдениям и внимательным к мелким подробностям. Когда же он исследует собственную жизнь и обнаруживает свои ошибки, то более всего его огорчает то, что он считает наихудшим. Но, как мы уже говорили, ему лишь кажется, что то или иное плохо. В действительности же хуже всего позор. Впрочем, к чему он скорбит о том, что познано? Не потому ли, что это естественно или является божественным инстинктом? Напротив! Люди заметнейшим образом отличаются друг от друга именно тем, что одним позор причиняет страдания, других оставляет равнодушными, мы различаем их, говоря о «хороших и дурных природных наклонностях». Откуда проистекает столь сильное страдание? Может быть, из его большой любви к славе? Откуда берутся оба? Выше мы уже говорили о его страсти и любви к различного рода забавным выдумкам, теперь же настала пора поговорить о морали. Не потому ли страдание его столь мучительно, что он остро сознает, сколь плохо то или иное, а плохое, естественно, причиняет страдание? Тогда любую добродетель, присущую духу, можно было бы вывести из разума.

Итак, лучше всего, когда прилежание сочетается с дарованием. И здесь замечательно во всех отношениях, что лишь квадратурные лучи Марса усиливают чрезмерную торопливость и склонность начинать одновременно множество дел. Заметь: у Магерлина Юпитер находится в асценденте, и Магерлин так заботится о признании и похвалах. Следовательно, простой характер Юпитера проявляется в стремлении к почестям. Но одно дело почести, а другое — похвалы. Между тем и другим необходимо проводить различие: похвалы основаны на мнении людей и на их оценках, почести — на церемониях, приветствиях, титулах, знаках почтения и могут воздаваться без похвал. Но если почести не лишены смысла, то исходить они должны из похвал. Достоинство в определенной мере зиждется на почестях, если почести связаны с похвалами. Превосходство, преимущество служат основой, и их можно мыслить и без похвал. Авторитет в конечном счете опирается на мнение других, а в первую очередь на то, чем мы воздаем за что-нибудь, и присущ в равной мере благодетелям и покровителям, даже если те и не удостаиваются похвал, а также людям могущественным и богатым. Добродетель есть нечто более таинственное, чем превосходство, ибо ее принято рассматривать просто, а превосходство — лишь в сравнении. Авторитет — это молчаливое царствование без царских почестей. Так царствовал Лютер.

С юных лет у этого человека были враги. Первым, кто сохранился в моей памяти, был Хольп, а также все соученики: в Маульбронне — Молитор и Виланд, в Тюбингене — Кёллин, в Бебенхаузе — Браунбаум, в Маульбронне — Цигельхойзер. Перечисляю лишь тех, кто враждовал со мной на протяжении многих лет.

В Тюбингене — Гульденрейх, Зейфферт, Ортольф, в Адельберге — Лендлин, в Маульбронне — Ребшток, Хузель, в Тюбингене — Даубер, Лорхард. Мой родственник Егер, Иоганн Региус, Мурр, Шпейдель, Цейлер, брат Иоганна Молитора, А. Крелль, тесть; все это главным образом сверстники, остальным приходилось по тем или иным причинам сталкиваться с этим человеком. Итак, все помыслы его были постоянно заняты борьбой с врагами. Может быть, потому, что те всегда соперничали с ним в добродетели, преуспеянии, отличиях и удаче? Или потому, что Солнце и Меркурий стоят в XII доме?

Между Хольпом и мной шло тайное соперничество по ученым вопросам. Он часто ненавидел меня и дважды дрался со мной: один раз в Монберге и один раз в Маульбронне. Но после того как первое место досталось мне, наши отношения снова наладились. Он оставил надежду вернуть себе то место, которое он занимал прежде, и так как всегда опасался потерять это место, то после того, как его опасения сбылись, его антипатия ко мне прошла вместе с опасениями. Молитор питал ненависть ко мне втайне по той же причине, но внешне под благовидным предлогом: некогда я совершил предательство по отношению к нему и к Виланду. Но я молил о прощении и его, и Цигельхойзера. Кёдлин не питал ко мне ненависти, скорее я ненавидел его. Он подружился было со мной, но потом стал непрестанно ссориться. Я никогда не помышлял о том, чтобы причинить ему зло, но разговоры с ним были для меня невыносимы. Наши отношения были вполне приличными, ибо в том, что касается чувств, они были более чем дружескими, а в делах — чистыми, не запятнанными ничем постыдным. Ни с кем другим у меня не было ни резких споров, ни длительных размолвок. Мой веселый нрав и склонность к шуткам привели к тому, что Браунбаум из друга стал моим врагом, из-за чего проистекла несправедливая для обоих сторон перемена, которую я переживал очень тяжело. Гульденрейха отвратили от меня прежде всего не сдержанное мною слово и необоснованность моих упреков. Ненависть Зейфферта я вызвал сам, так как другие относились к нему без симпатий, а я вздумал поддразнивать его, хотя он не давал для этого ни малейшего повода. Ортольф не выносил меня так же, как я Кёллина, хотя я любил его, но напряженность охватывала многие стороны наших взаимоотношений. Я пытался подражать ему в прилежании, почти завидовал его проницательности, а его злословие и подозрения заставляли меня пылать от негодования. Нередко каким-нибудь проступком я вызывал всеобщий гнев: в Адельберге — доносами, в Маульбронне — тем, что я вступился за Гретера, в Тюбингене — просьбами соблюдать тишину, высказанными в грубой форме. Лендлин поссорился со мной из-за неуместной надписи, Шпангенберг — из-за того, что я, не подумав, поправил его, хотя он был преподавателем. Клебер возненавидел меня из-за ложного подозрения, как своего соперника, хотя некогда относился ко мне с большой приязнью. К этому привели мои несколько рискованные высказывания и его угрюмый нрав. Он часто задирал меня и грозил кулаками. Ребштока раздражало, когда кто-нибудь похвально отзывался о моих способностях, сказалось и его легкомыслие, ибо он позволил себе дурно отзываться о моем отце. Когда же я хотел отомстить ему за это, получил побои, так как он был сильнее меня. Хузель также воспротивился моим успехам, хотя я не допустил по отношению к нему никакой несправедливости. Между Даубером и мной установились молчаливое соперничество и вражда, в которых обе стороны приняли почти равное участие. Однако он охотно наносил обиды. Лорхард не нашел со мной общего языка. Я пытался даже подражать ему, но ни он, ни кто-нибудь другой об этом не знал. Наконец, как и Даубер, страстно желавший вернуть себе занятое мной первое место, он возненавидел меня и начал вредить мне, так как занимал более высокое положение. Позднее своей дерзостью я навлек на себя гнев одного родственника из Мерингена. Наконец, когда мой спутник Егер злоупотребил моим доверием, обманул меня и растратил значительную часть моих денег, то я болел два года и пользовал свою хворь множеством сердитых писем. Между тем я заполучил еще одного врага в лице ректора. Причиной его недовольства явилась моя недостаточная почтительность по отношению к нему как главе университета и пренебрежительное отношение к отдаваемым им распоряжениям. Поэтому он преследовал меня поистине удивительным образом. Я не стал мстить ему, но не обошел молчанием столь оскорбительное и несправедливое обращение со мной. С Мурром мы стали врагами потому, что, оказав ему некогда благодеяния, я взял на себя смелость упрекнуть его, высказав сомнение в том, были ли у меня какие-нибудь основания для этого. Шпейдель, во всем доверявший ректору, используя авторитет должностного лица, стал вмешиваться в мою судьбу.